В учении Вернадского не нашлось места глобальным социальным утопиям, далеко идущим технократическим проектам. И может быть именно потому оно и вдохновило на своеобразные натурфилософские обобщения известного историка науки Тимофея Райнова (1888—1958), который в написанном еще в 1947 году эссе «Odintzoviana — 1947» как бы подвел итоги русского космизма.
Исходным для построений Райнова явилось понятие «индивидуума-ассоциации» – некоторого организованного природного или социального объекта. Это понятие возникло у него как своеобразный эквивалент понятию «система». В первую очередь он и сосредоточился на общих принципах строения систем – неорганических, органических и социальных, рассматривал условия их устойчивости, самовоспроизведения, распада. Но формализовать свои выводы (что в его время и позднее было очень модным: достаточно напомнить о работах Людвига фон Берталанфи и его последователей) Райнов не был склонен. Его все более занимала проблема жизненного начала «индивидуума-ассоциации», его «душа». Понятие «целостности» и «души» постепенно становятся для него неразделимыми.
В результате долгих раздумий Райнов отказывается от понимания системы («индивидуума-ассоциации») как объекта и начинает говорить о ней как о субъекте. Изменение терминологии свидетельствует о принципиальном методологическом и мировоззренческом повороте. Теперь для Райнова «бессубъектных» процессов нет вообще, все живо, но по-разному. В этом убеждении Райнов не расходится с другими представителями русского космизма. Расхождение начинается в дальнейшем, при обсуждении вопроса о том, соответствуют ли тезису о всеобщей одушевленности космоса установки и методы научно-технической мысли.
С его точки зрения, в вариационных принципах механики, законах термодинамики и радиоактивного распада проявляется «дикарски технологический подход к явлениям природы». Эти законы фиксируют не субъективную самостоятельность и формы самоорганизации тех или иных природных «индивидуумов-ассоциаций», а отражают узкоутилитарные, безразличные к подлинной гармонии мироздания интересы цивилизации.
«Техника есть школа безбожия, – говорил Райнов в одной из лекций. – Техника спрашивает: что можно сделать из данного материала, с какого конца к нему подойти, чтобы его можно было употребить для какой-то цели?.. Она стремится разрушить естественные тела природы и придавать им желательную форму, делая из них такое употребление, какое подсказывается чисто человеческими, практическими задачами и целями. Никакого пиетета к действительности, полное распоряжение этой действительностью».
Техника и утилитарно ориентированная наука изначально обречены на слепоту в понимании подлинной жизни вселенной, видении реально действующих и формирующихся субъектов. Райнов не без оснований считал, что принцип индивидуальной целостности, «душа» системы, не может фиксироваться какими-либо формальными методами. Эта точка зрения сближает его с интуитивистскими позициями в области теории познания. Более конкретно, вслед за некоторыми средневековыми мистиками и Максом Шелером Райнов выдвигает принцип «ясновидения любви». Душа или самость открывается только любящему сердцу.
Сциентистское, технократическое мышление не замечает самости, ему виден только ее материально-энергетический субстрат как предмет управления. Здесь Райнов неожиданно, но вполне уместно вспоминает о знаменитой «Легенде о Великом Инквизиторе», рассказанной Достоевским в «Братьях Карамазовых». «Замыслы, планы и возможности Великого Инквизитора, – пишет он, – рассчитаны на заботу о субстратных существах, пренебрегая тем, что сквозит под субстратом, что живет в нем – пренебрегая самостями, освобождающимися после смерти. Для него просто не существует этих самостей». В Великом Инквизиторе Райнов видел прообраз «ноосферного человечества», хозяина, господина над миром живых и неживых существ. «Это, – пишет Райнов, – увеличенный, космизированный Великий Инквизитор, которому дух евангельской правды и любви и жалости будет противостоять даже и тогда, если он перешагнет границы Земли и солнечной системы и расставит свои сети над мириадами миров (что вовсе не невозможно)».
Космизм Райнова персоналистичен и иерархичен. Он не смешивает понятий личности и индивидуума, но по существу выдвигает в качестве метафизического и нравственного идеала отношение к любому природному индивидууму – будь то река, лес или планета – как к личности. Тем самым как бы вновь воскресает характерное еще для языческого сознания олицетворение различных сил и явлений природы. Индивидуация есть своего рода закон мироздания, и предел индивидуации есть личность.
Напрашивается сравнение этой концепции с учением Муравьева и Флоренского о культуре как начале, противостоящем уравнительным тенденциям энтропии. Но сразу же видно и существенное различие: для Муравьева личность фактически тождественна своему материально-энергетическому субстрату, а потому она разложима и вновь собираема. Райнов же четко отделяет материально-энергетический субстрат от самости, которая совершенно недоступна внешним техническим воздействиям.
Бесспорным достоинством концепции Райнова является ее экологическая направленность. Рассматривая под углом зрения двух тенденций – энтропийной и эктропийной – перспективы широкого технического применения энергии радиоактивного распада, Райнов еще в 1947 году предупреждал: «Это будет обеднять землю!»
В целом можно сказать, что Райнов как бы подвел итоги русского космизма, обнаружив как его положительные, так и отрицательные тенденции.
Николай Гаврюшин